24 мая родился, не побоимся этого слова, один из величайших поэтов XX века Иосиф Бродский. Этому человеку с трудной судьбой, но необычайным дарованием, нечаянно удалось влюбить весь мир в свои стихи. Просто, звонко и с силой, неподвластной времени и моде, его рифма и сейчас задевает тончайшие струны человеческой души. Она учит сопереживать, не драматизируя. Любить, не требуя ничего взамен. Жить, не жалея ни о чем.
Начало
Детство Иосифа Бродского пришлось на ленинградскую блокаду, и он вспоминал о нем с великой неохотой. Учился трудно. Да так, что в восьмом классе юный Ося совершил поступок, который резко изменил всю его жизнь — бросил школу. В последуюших поисках самого себя он попробует 13 разных профессий (фрезеровщик, техник-геофизик, санитар, кочегар, фотограф, работник морга), прежде чем окончательно не остановится на поэзии.
С отцом. 1951 г. Фото М. М. Вольперт. Из архива М. И. Мильчика.
Бродский и Ахматова
В двадцать один год Бродского познакомили с Анной Ахматовой. Так началась, пожалуй, самая удивительная и искренняя дружба, которую только знала русская поэзия. При этом стихи друг друга их совершенно не интересовали. Не было соперничества, споров двух поколений, вечного «лучше и хуже». Но было что-то другое, о чем Бродский позже скажет так: «Это долго и это сложно. Об этом надо либо километрами, либо совсем ничего ».
Судебный процесс
13 марта 1964 года Бродский был приговорён к наказанию по статье «тунеядство» — пяти годам принудительного труда в отдалённой местности. Два эти знаменитых заседания суда над Бродским были законспектированы и получили широкое распространение.
Суд над Иосифом Бродским. 1964 год. Фото Н.Якимчук.
Опальный поэт
Бродского отправили отбывать наказание в Архангельскую область, деревню Норенская. Позже он назвал этот период самым счастливым в жизни. Трудясь с деревенскими мужиками днем, по вечерам он много читал, изучал английскую поэзию, да и сам писал стихи. Телогрейка, куры, скрипучие полы и прочие прелести деревенской жизни пошли на пользу — Бродский был арестован и отправлен в ссылку 23-летним юношей, а вернулся 25-летним сложившимся поэтом.
Ссыльные вечера. Из архива Я. А. Гордина.
Эмиграция
После возвращения из ссылки Родина и партия терпела Иосифа еще 7 лет. Потом поэта поставили перед выбором: немедленная эмиграция или допросы, тюрьмы и психбольницы, через которые ему уже «посчастливилось» пройти. Он выбирает первое, садится в самолет и становится «приглашенным поэтом» в Мичиганском университете. Закончивший неполные 8 классов средней школы Бродский ведет жизнь профессора, преподает историю русской литературы, русскую и мировую поэзию, теорию стиха, выступает с лекциями и чтением стихов на международных литературных фестивалях и форумах, в библиотеках и университетах США, в Канаде, Англии, Ирландии, Франции, Швеции, Италии.
Бродский в Нью-Йорке. Фото Л. Лосева..
С Владимиром Высоцким. Из архива Е. Б. и Н. В. Рейн.
Бродский во время своей лекции. Фото из архива Мичиганского университета.
Бродский со своими студентками. Фото из архива Я. А. Гордина.
Вручение Нобелевской премии, 1987 год. Фото из архива Е. Б. и Н. В. Рейн.
Любовь
Первая любовь Иосифа Бродского была несчастной и мучительно долгой. Молодая художница Марианна Басманова после разрыва с поэтом не дала их общему сыну ни фамилии, ни отчества отца. А он даже из эмиграции неизменно посвящал ей стихи. Но потом уже седой и глубоко одинокий Бродский на лекции в Сорбонне заметил среди своих студентов Марию Соццани. Пять лет жизни с юной итальянкой русского происхождения были для него счастливее, нежели предыдущие пятьдесят.
Иосиф Бродской с женой Марией Соццани. Фото Михаила Барышникова.
| Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях. Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих. Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне, как не сказано ниже, по крайней мере, я взбиваю подушку мычащим «ты», за горами, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты как безумное зеркало повторяя. 1975 — 1976 |
Иосиф Бродский с дочерью Анной, которую назвал в честь Анны Ахматовой.
Бродский в Венеции. 1993 г. Фото из архива М. И. Мильчика.
Сигареты
Бродского, перенесшего три инфаркта, не раз предупреждали, что курение является самым страшным врагом его больного сердца. Но он не только продолжал курить, но при этом курил самые крепкие сигареты, у которых еще и отламывал фильтр. Ему сказали как-то: «При условии, что вы бросите курить, Иосиф, вам ещё десять лет жизни гарантировано». На что поэт ответил: «Жизнь замечательна именно потому, что гарантий нет, никаких никогда» .
Бродский предлагал крупно писать на обложке, сколько лет было автору, когда он сочинил книгу, чтобы читатель мог заранее узнать, есть ли в ней чему поучиться. Идея казалась мне разумной, пока, став старше самого Бродского, я не понял, что...
Бродский предлагал крупно писать на обложке, сколько лет было автору, когда он сочинил книгу, чтобы читатель мог заранее узнать, есть ли в ней чему поучиться. Идея казалась мне разумной, пока, став старше самого Бродского, я не понял, что скоро смогу читать только мемуары. Однако и теперь я по привычке интересуюсь возрастом автора, чтобы поставить себя в его положение. Подростку это не так важно. Ему все писатели кажутся взрослыми, и нужно немало прожить, чтобы понять, какое это преувеличение. Тем не менее главные книги, образующие фундамент той башни из слоновой кости, в которой нам предстоит прятаться, надо читать в юности. Не раньше, чем она пришла, но и не позже, чем ушла. Сегодня я уже не могу вспомнить, чем Достоевский доводил меня до горячки, когда я читал его школьником. И тем более я не могу объяснить, как Томас Манн, сделавший и смерть уютной, казался мне изнурительно скучным.
Пожалуй, никто не способен назначить время удачного свидания. «Войну и мир» я впервые открыл студентом, «Капитанскую дочку» понял в Америке, Гоголя читаю каждую зиму.
Куда проще, чем время, найти книге место. Бесспорно, что лучше всего ее читать там, где она написана. Конечно, такое не всегда возможно. Поэтому «Остров сокровищ» издают с картой. Явный вымысел больше нуждается в протезах достоверности, но я все книги читаю с картой. Для меня где происходит действие не менее важно, чем как. Думаю, что автору - тоже. Поэтому Фолкнер заботливо вычертил свою Йокнепатофу. За Искандера это сделали мы, приложив схему романной Абхазии к статье о «Сандро из Чегема». У меня до сих пор висит оригинал, подписанный автором: «С подлинным - верно». Хотя, конечно, ничего подлинного в картах, пусть и настоящих, нет. Они - такая же условность, как сопутствующий им текст. Карта - упрощенный символ местности, ее грубая схема. Реальна только та земля, где писалась книга. И я никогда не упускаю случая навестить родину любимых сочинений, потому что лишь здесь их можно до конца распробовать.
Так, с Библией в руках я колесил по Палестине, которую Ренан назвал «пятым Евангелием». Я читал в Михайловском «Онегина», открыв в пушкинских стихах еще и «деревенскую прозу». Бродил с «Тремя мушкетерами» по Парижу, и по Лондону - с Холмсом. Я ездил в Бат вслед за Пиквиком и смеялся над Тартареном в его Тарасконе. Почти каждый год я навещаю Уолден, чтобы перечитать книгу Торо там, где она писалась. Автор думал, что берега обезобразят богачи и фабриканты. Но из-за своей литературной славы озеро осталось таким же прозрачным, каким было в XIX веке, когда вырубленный в нем лед чайные клиперы доставляли в Индию. Купаясь в Уолдене, об этом приятно вспомнить.
Что дает топография читателю? То же, что мощи - паломнику: якорь чуда, его материальную изнанку. Цепляясь за местность, дух заземляется, становясь ближе, доступнее, роднее. Идя за автором, мы оказываемся там, где он был, в том числе и буквально.
Чаще всего я шел за Бродским - он был всюду и раньше. При этом поэзия Бродского, несмотря на его любовь к формулам, - искусство локального. Считая сложную метафизику плохой наукой, он начинал с земли поход на небо. Соблюдая из любви к классикам единство места и времени, Бродский исследовал драматургические возможности конкретной точки, превращая ее в зерно.
Впрочем, обобщениями брезгуют все хорошие поэты. Когда я впервые ехал в гости к Лосеву, он, подсказывая дорогу, незаметно перешел на стихи. Вместо номеров шоссе и выездов в его объяснения вошли рощи, пригорки, ручьи и дубравы. Сбившись, я пожаловался в телефонную трубку, что чувствую себя, словно Красная Шапочка.
Бродский часто начинал пейзажем, и я уже 30 лет не отправляюсь в путь без его книжек. Нужные страницы помогают встать на место автора, будь оно в Люксембургском саду, на пьяцце Маттеи или в Челси. Но больше всего я люблю читать «Колыбельную Трескового мыса» на Тресковом мысе, потому что она написана в моем любимом городке Америки - Провинстауне. Я знаю это наверняка, потому что Бродский ввел в поэму предельно индивидуальные координаты, позволяющие сразу взять след:
Фонари в конце улицы, точно пуговицы
у расстегнутой на груди рубашки.
Это - Коммерческая авеню, одна из двух пересекающих город, но на второй - фонарей нет вовсе, да и на этой они стоят лишь вдоль приморского тротуара. Собственно, поэтому в стихотворении так темно. Зато здесь слышно, как «траулер трется ржавой переносицей о бетонный причал». И это значит, что в Провинстауне Бродский жил возле пирса, к которому рыбаки свозят дневной улов: камбалу, морских гребешков и - теперь все реже - треску.
Названный в ее честь мыс напоминает загнутый к материку коготь. С высокой дюны видно, как солнце садится в воду. И это зрелище - необычное на атлантическом берегу США, но тривиальное на Балтийском море - туристы встречают шампанским. Кейп-Код дальше всего вытянулся к Европе. Поэтому с его пляжа Маркони пытался установить радиосвязь со Старым Светом. Но задолго до этого к мысу пристали пилигримы, начавшие с него, как и Бродский, свое освоение Америки.
Поэма «Колыбельная Трескового мыса» не могла быть написана в другом месте, потому что ее структуру определяет географическое положение Кейп-Кода. Это - либо «восточный конец Империи», либо ее начало - пролог и порог.
Летней ночью, в темной и душной комнате, мир для поэта свернулся плоской восьмеркой. Правая петля - то, что было: «строй янычар в зеленом». Левая - необжитая, лишенная ментальной обстановки пустота грядущего: «голый паркет - как мечта ферзя. Без мебели жить нельзя». Песчаной точкой пересечений служит исчезающий малый Кейп-Код. Мыс - «переносица» (поэт никогда не забывает метафор), где встречаются два полушария - и головы, и глобуса. Здесь прошлое сражается с будущим, тьма со светом, родина с одиночеством и сон с бессонницей - потому и «Колыбельная». Но уснуть нельзя:
в полушарье орла сны содержат дурную явь
полушария решки.
Душная темнота - это Запад, страна заката. Поэт о ней знает лишь то, что попало в строку:
Белозубая колоннада
Окружного суда, выходящая на бульвар,
в ожидании вспышки…
Обильные в провинциальной Америке колонны, часто - деревянные, наивно побеленные под мрамор, - одновременно напоминают и профанируют привычную автору, но столь же вымышленную античность его родного города. За это он прозвал архитектуру Провинстауна обидно придуманным словом «парвенон». («Парфенон для парвеню», - объяснил мне Лосев.)
В съеденный тьмой город из моря на сушу выходят аборигены «континента, который открыли сельдь и треска». Особенно - последняя. Мне еще довелось застать экологически более здоровые времена, когда треска водилась в таком изобилии, что в здешних ресторанах подавали деликатес - рыбьи языки и щеки. Однажды я сам поймал рыжую треску с пресной, как ее мясо, мордой. Бродскому она является в ночи как неотвязчивая мысль о прошлом:
Дверь скрипит. На пороге стоит треска.
Просит пить, естественно, ради Бога.
Треска, которую поэт себе запрещает называть ее настоящим именем - тоска - приходит из глубины бездонного, как океан, сознания, чтобы подсказать важное:
Иногда в том хаосе, в свалке дней,
возникает звук, раздается слово.
На этом слове все держится липкой ночью, на краю земли, где поэт сочиняет стихи, лежа в кровати и боясь отвернуться от того, что было, к тому, что будет:
Духота. Только если, вздохнувши, лечь,
на спину, можно направить сухую
(вспомним треску) речь
вверх - в направлении исконно немых
губерний.
Теперь «Колыбельная» развернулась уже в четырех измерениях - Восток и Запад, глубина, где живет треска, и высота, куда обращена речь. Превратив линейный пейзаж в трехмерный, Бродский поднимается над собой, оглядывая Тресковый мыс сверху, как с самолета, на котором он сюда прилетел «сквозь баранину туч».
Местность, где я нахожусь, есть пик
как бы горы. Дальше - воздух. Хронос.
Мыс исчерпал материк, уткнувшись в море, так и поэт дошел до ручки, из которой текут стихи на бумагу:
Снявши пробу с
двух океанов и континентов, я
чувствую то же почти, что глобус.
То есть дальше некуда.
В тупике мыса, ставящего предел перемещению в пространстве, заметнее движение во времени. Это - жизнь, заключенная в нас. Человек - тоже мыс. «Крайняя плоть пространства», он - «конец самого себя и вдается во Время». И если пространство, как говорила треска, - «вещь, то Время же, в сущности, мысль о вещи».
В этой бесконечной, как та самая лежащая восьмерка, «мысли о вещи» поэт, подслушивая звучащий в нем голос времени, находит выход из тупика и называет его «Колыбельной Трескового мыса».
Бродского нельзя читать, его можно только перечитывать. В первый раз мы пытаемся понять, что автор хотел сказать, во второй - что сказал. Сначала разобрать, потом собрать с ним вместе, попутно удивляясь якобы случайному приросту мысли. Но это не случай, это - дар. Благодаря ему метафоры растут и плодятся, рифмы притягивают подспудный смысл, аллитерации его усложняют, ритм прячет усилие, строфа завершает целое, и стихотворение разгоняет мысль до уровня, недоступного пешему ходу прозы. В спешке Бродский видел цель поэзии. Каждый поэт пользуется своим рабочим определением ремесла. Для Пастернака стихи были губкой, для Бродского - ускорителем.
В 1975 году, которым помечена «Колыбельная», меня еще не было в Америке, а Бродский в ней жил уже три года. Потом он называл их самыми трудными. В Америке его поэзия осталась без своих, все понимающих читателей, а другие не могли оценить ее виртуозные па.
«Как Овидий у даков», - усмехнулся Бродский, вспомнив своего любимого римского поэта, и обрадовался, когда мне повезло вставить в разговор подходящую цитату, ту, в которой сосланный Назон говорит: «Слагать стихи, никому не читая, - то же, что миму плясать мерную пляску во тьме».
Это - мизансцена «Колыбельной»: ночная пляска мысли без зрителей. Оставшись наедине с родным языком, поэт ведет разговор о Ничто и времени. Не рассчитывая на ответ, сопротивляясь отчаянию, он озвучивает немой мир, лишь в речи находя терапию и миссию:
Пара раковин внемлет улиткам его глагола:
то есть слышит свой собственный голос.
Это развивает связки, но гасит взгляд.
Ибо в чистом времени нет преград,
порождающих эхо.
Кейп-Код - декорация кризиса. Земную жизнь пройдя до половины, поэт оказался ни там, ни здесь. Новый Свет, как эволюция - его знакомую треску, вынуждает автора выйти на берег и встать на ноги. Такое изменение подразумевает метаморфозу: заснул одним, проснулся другим.
Бродский написал «Колыбельную» в 35 лет. Хороший возраст. Как у Данте. Но половины не вышло: 70 Бродскому исполняется только сейчас.
Бродский Иосиф Александрович родился 24 мая 1940 года в городе Ленинграде. Иосиф Бродский - русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, а также поэт-лауреат США в 1991-1992 годах. Свои стихи Иосиф Бродский писал в основном на русском языке, а эссеистику - на английском.
Биография Иосифа Бродского
Отец Иосифа Бродского - Александр Иванович Бродский - был капитаном Военно-Морского флота СССР. Родился в 1903 году, умер в 1984. Он также был военным фотокорреспондентом. По окончании войны Александр Бродский поступил на службу в фотолабораторию Военно-Морского музея, затем работал фотографом и журналистом в городских газетах Ленинграда. Мать Иосифа Бродского - Мария Моисеевна Вольперт - была бухгалтером, родилась в 1905 году, умерла в 1983 году.
Раннее детство Иосифа Бродского прошло в годы войны, блокады Ленинграда и послевоенной бедности. В 1955 году Иосиф Бродский бросил школу и пошел работать на завод «Арсенал». Он хотел финансово поддержать семью, так как отца в это время рядом не было. Какое-то время он работал в морге, затем истопником в котельной, матросом на маяке, а также рабочим в геологических экспедициях НИИГА. Летом 1961 года у Бродского случился первый нервный срыв, и он вернулся домой в Ленинград.
В 1962 году юный Иосиф Бродский встретил молодую художницу Марину (Марианну) Басманову - дочь художника. Марианне Басмановой, у которой в стихах Бродского были инициалы «М. Б.», были посвящены многие его произведения. 8 октября 1967 года у пары родился сын - Андрей Осипович Басманов.
18 февраля 1964 года суд постановил направить Бродского на принудительную экспертизу. Так, в психиатрической больнице № 2 в Ленинграде Иосиф Бродский провел три недели и вспоминал о том периоде, как о самом худшем времени в его жизни. 13 марта 1964 года на втором заседании суда Бродского отправили на пять лет в отдаленную местность - для принудительного труда. Но впоследствии Бродский назвал это время самым счастливым в его жизни, так как там у него была возможность изучать английскую поэзию.
Суд над поэтом стал одним из факторов, который привел к возникновению правозащитного движения в СССР, а также к усилению внимания за рубежом к ситуации в области прав человека в СССР. При активном участии поэтессы Анны Ахматовой шла защитная кампания за Иосифа Бродского. В сентябре 1965 года под давлением советской и мировой общественности, в том числе после обращения к советскому правительству Жан-Поля Сартра и множества других зарубежных писателей, поэту сократили срок ссылки до фактически отбытого, и Бродский смог вернуться домой в Ленинград.
В октябре 1965 года Корней Чуковский и Борис Вахтин порекомендовали Иосифу Бродскому вступить в Группком переводчиков при Ленинградском отделении Союза писателей СССР. Бродский последовал совету, что позволило ему в дальнейшем избежать новых обвинений в тунеядстве, но КГБ не оставлял без внимания своего, так сказать «старого клиента». На это повлияло и то, что Бродский становился очень популярным поэтом у иностранных журналистов. Но разумеется разрешения на выезд власти ему не так и не дают. Тем временем, за рубежами советского пространства творчество Бродского продолжает выходить в изданиях как на русском, так и на английском, польском и итальянском языках. В 1971 году Иосифа Бродского избрали членом Баварской академии изящных искусств.
10 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР (Отдел виз и регистрации) и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или тюрьмы и психбольницы. К тому времени ему уже дважды приходилось лежать на, так называемом, «обследовании» в психиатрических больницах, что по словам Бродского было страшнее тюрьмы и ссылки. Он принимает решение уехать. 4 июня 1972 года лишенный советского гражданства поэт вылетел из Ленинграда по предписанному еврейской эмиграции маршруту: в Вену.
В июле 1972 года Бродский переезжает в США и начинает преподавать в качестве приглашенного поэта в Мичиганском университете в Энн-Арборе. С этого момента Бродский ведет жизнь университетского преподавателя, занимая на протяжении последующих 24 лет профессорские должности в общей сложности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском. Иосиф Бродский преподавал историю русской литературы, русскую и мировую поэзию, теорию стиха, выступал с лекциями и чтением стихов на международных литературных фестивалях и форумах, в библиотеках и университетах США, в Канаде, Англии, Ирландии, Франции, Швеции и Италии.
С каждым годом здоровье поэта ухудшалось. Бродский перенес четыре инфаркта - в 1976, 1985 и 1994 годах. Его родители двенадцать раз подавали заявление с просьбой разрешить им увидеть сына, с такой же просьбой к правительству СССР обращались конгрессмены и видные деятели культуры США, но даже после того, как Иосиф Бродский в 1978 году перенес операцию на открытом сердце и нуждался в уходе, его родителям отказали в выездной визе. Сына они так больше и не увидели. Мать Бродского умерла в 1983 году, немногим более года спустя умер и отец. Оба раза Бродскому не позволили приехать на похороны.
В 1990 году Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993 году у них родилась дочь Анна.
27 января 1996 года в Нью-Йорке Бродский готовился ехать в Саут-Хэдли, так как в понедельник начинался весенний семестр. Пожелав жене спокойной ночи, поэт поднялся к себе в кабинет, чтобы немного поработать. Утром, на полу в кабинете, его и обнаружила жена. Иосиф Александрович Бродский умер в ночь c 27-го на 28 января 1996 года года - за четыре месяца до своего 56-летия. Причиной смерти стала внезапная остановка сердца.
Бродского временно похоронили на кладбище при храме Святой Троицы, на берегу Гудзона, где тело хранилось до 21 июня 1997 года. Но по словам Марии - вдовы Бродского - идею о похоронах в Венеции высказал один из друзей поэта. Это город, который, не считая Ленинграда, Иосиф любил больше всего. 21 июня 1997 года на кладбище Сан-Микеле в Венеции состоялось перезахоронение тела Иосифа Бродского. Место упокоения было отмечено деревянным крестом с именем Joseph Brodsky. Через несколько лет на могиле поэта установили надгробный памятник работы художника Владимира Радунского. На обороте памятника можно увидеть надпись на латыни: Letum non omnia finit - Со смертью не все кончается.
Творчество Иосифа Бродского
По словам самого Иосифа Бродского, стихи он начал писать в восемнадцать лет, но есть несколько стихотворений, датированных 1956-1957 годами. Марина Цветаева, Евгений Баратынский и Осип Мандельштам очень сильно повлияли на творчество поэта. Первым опубликованным стихотворением Бродского стала «Баллада о маленьком буксире», которая была напечатана в детском журнале «Костёр» (№ 11, 1962). Стихи Бродского и их переводы печатались за пределами СССР с 1964 года, когда его имя стало широко известно благодаря публикации записи суда над поэтом. С момента его приезда на Запад его поэзия регулярно появляется на страницах изданий русской эмиграции.
Венеция и Бродский
“Она так прекрасна, что понимаешь: ты не в состоянии отыскать в своей жизни - и тем более не в состоянии сам создать - ничего, что сравнилось бы с этой красотой. Венеция недосягаема. Если существует перевоплощение, я хотел бы свою следующую жизнь прожить в Венеции - быть там кошкой, чем угодно, даже крысой, но обязательно в Венеции” - так о Венеции писал поэт Иосиф Бродский. По его словам, в 1970 году у него была настоящая “идея-фикс”. Он мечтал попасть в Венецию, переселиться, арендовать целый этаж в старом палаццо на берегу канала, сидеть и писать, а окурки бросать в воду и слушать, как они шипят.
Прогулки по Венеции Бродского: на карте отмечены места, где он жил и любил бывать.
Где же в Венеции жил Бродский? Первым местом обитания поэта в Венеции был Пансион «Аккадемиа». Он, к слову, доступен и сегодня - около 170-200 евро стоит номер. Вообще Венеция для поэта - это в первую очередь то место, где «созданное руками человека может быть намного прекраснее самого человека». Писатель и журналист Петр Вайль, друг Иосифа Бродского, рассказывал, что у последнего ни года не обходилось без поездки в Италию, иногда он туда ездил по несколько раз в год. Иосиф Бродский очень любил зимнюю Венецию, когда там мало туристов, но при этом он всегда любил наблюдать за людьми.
Об Италии у Бродского написано множество стихотворений: из самых известных - «Лагуна, «Пьяцца Маттеи», «Набережная неисцелимых», «Посвящается Марку Аврелию». Истории про “Набережную неисцелимых” нужно уделить особое внимание. Более пяти веков назад, со стороны канала Джудекка находились здания больниц, где доживали свои дни люди неизлечимо больные чумой. Их выносили на набережную, чтобы они могли напоследок подышать воздухом и попрощаться с этим миром. Набережную эту так и назвали - Набережной неизлечимых. Правда, Иосифу Бродскому пришло в голову чуть-чуть поэтически поправить это название, и поэтому стала она Набережной неисцелимых. В зданиях больниц нынче располагается Академия изящных искусств.
Михаил Барышников и Бродский
Впервые Михаил Барышников и Иосиф Бродский встретились в 1974 году в Нью-Йорке. Их знакомство превратилось в крепкую дружбу. Едва Михаил Барышников оказался в Америке, самым близким человеком для него стал Иосиф Бродский. Оказалось, что и в России они все время находились где-то рядом, но не пересекались. А когда оба жили в Ленинграде, оказалось, что даже ухаживали за одной и той же девушкой и вполне могли бы встретиться в каком-нибудь доме или у общих друзей, но жизнь сложилась таким образом, что встретились они уже только в Америке.
Михаил Барышников говорил о Бродском так: «Безусловно, Иосиф на меня влиял. Он мне помог просто разобраться в каких-то жизненных ситуациях. Показал мне механизм принятия решений. Как что-то делать, исходя из каких соображений, из каких этических норм. Я всегда пользуюсь его советами, примеряю, как бы это сделал он».
Иосиф Бродский же говорил о Барышникове так: «Чистая метафизика тела». И написал на книге, подаренной Михаилу Барышникову:
“И все же я не сделаю рукой
Того, что может сделать он - ногой!”
Вместе с Иосифом Бродским они открыли ресторан «Русский самовар». В нем гости до сих пор могут встретиться и пообедать вместе с Михаилом Барышниковым. Иосиф Бродский умер в день рождения Михаила Барышникова - 27 января. На похороны друга в Венецию Барышников прилетел. И однажды он даже сказал, что верит, будто бы Иосиф Бродский до сих пор помогает ему жить.
Личная жизнь
В 1962 году молодой Иосиф Бродский встретил юную художницу Марину (Марианну) Басманову - дочь художника. Марианне Басмановой, у которой в стихах Бродского были инициалы «М. Б.», были посвящены многие его произведения. 8 октября 1967 года у них родился сын - Андрей Осипович Басманов. В 1990 году Иосиф Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993 году у них родилась дочь Анна.
В 1972 году Иосиф Бродский был вынужден покинуть Советский Союз. Запад проявил большой интерес к опальному поэту. Бродский часто давал интервью, в некоторых из них звучали автокоментарии к определенным стихотворениям.
В озерном краю
В те времена, в стране зубных врачей,
чьи дочери выписывают вещи
из Лондона, чьи стиснутые клещи
вздымают вверх на знамени ничей
Зуб Мудрости, я, прячущий во рту,
развалины почище Парфенона,
шпион, лазутчик, пятая колонна
гнилой цивилизации - в быту
профессор красноречия,- я жил
в колледже возле главного из Пресных
Озер, куда из недорослей местных
был призван для вытягиванья жил.
1972
«Суть в том, что это на самом деле не метафора. Это буквально, особенно с тех пор, как я приехал в Анн Арбор с российской зубоврачебной работой, если можно так выразиться. На самом деле, это не работа дантиста, это что-то противоположное. У меня были проблемы, и друзья отвели меня к врачу. Он удалил штук пять сразу, за один прием. Я даже не помню, как добрался до дому. В ту минуту, когда я упал на постель, в дверь позвонил почтальон, и это оказался счет. У меня возникло ощущение, что врач одной рукой выдергивал зубы, а другой выписывал счет. Но дело в том, что здание, в котором я преподаю, находится совсем рядом со школой дантистов, и там всякие символы и даже статуи. Современная скульптура, которая изображает развитие стоматологии. Отсюда и стихи»
Из фотоальбома Марианны Волковой
БАБОЧКА
Сказать, что ты мертва?
Но ты жила лишь сутки.
Как много грусти в шутке
Творца! едва
могу произнести
"жила" — единство даты
рожденья и когда ты
в моей горсти
рассыпалась, меня
смущает вычесть
одно из двух количеств
в пределах дня.
1972
«Я пытался соединить две сущности: Беккета и Моцарта. Много лет назад, в России, я ухаживал за девушкой. Мы ушли с концерта, концерта Моцарта, и когда мы бродили по улицам, она сказала мне: "Иосиф, в твоей поэзии все прекрасно" и прочее, "но тебе никогда не осуществить в стихотворении ту легкость и при этом тяжесть, какая есть у Моцарта". Это меня как-то озадачило. Я хорошо это запомнил и решил написать стихи о бабочке. Что ж, надеюсь, у меня получилось»
Иосиф Бродский во время Мандельштамовской конференции 1991г
Осенний вечер в скромном городке...
Осенний вечер в скромном городке,
гордящимся присутствием на карте
(топограф был, наверное, в азарте
иль с дочкою судьи накоротке).
1972
«В мое время в Анн Арборе было тысяч сорок студентов и еще тысяч сто остальных. Вокруг — местечки, где живут рабочие всяких фордовских заводов, автомобильных— Детройт рядом. Ощущение скуки, которое здесь описано, действительное. Но это было и замечательно. Мне именно это и нравилось. Жизнь на самом деле скучна. В ней процент монотонного выше, чем процент экстраординарного. И в монотонности, вот в этой скуке — гораздо больше правды, хотя бы Чехова можно вспомнить. Но неважно, не в Чехове дело. Вот сейчас в Анн Арборе полно кафе, а когда я там жил, если вы хотели выпить эспрессо или капуччино, нужно было садиться в машину и ехать в Канаду, в Виндзор — только там было ближайшее кафе с эспрессо. В этой скуке есть прелесть. Когда тебя оставляют в покое, ты становишься частью пейзажа»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Роттердамский дневник
Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.
Четыре дня они бомбили город,
и города не стало. Города
не люди и не прячутся в подъезде
во время ливня. Улицы, дома
не сходят в этих случаях с ума
и, падая, не призывают к мести...
1973
«Как известно, город несколько дней бомбила гитлеровская авиация, после чего Голландия капитулировала. Там один из самых моих любимых памятников — жертвам бомбардировки работы Цадкина. И потом, это родина Эразма, первого, по-моему, наиболее ответственного антисемита в европейской истории. В общем, я исполнился всяких чувств, гуляя там, и написал эти стишки. Я показал их своему голландскому приятелю, который понимает по-русски, и он засмеялся: оказывается, помимо трагедии, там был и другой момент. Голландцы говорили, что Роттердама не жалко, потому что это был самый уродливый город страны, и даже хорошо, что его разбомбили. Сейчас-то там опять уродство — коробки-коробки-коробки. И заметьте, эту мою мысль о том, что у Корбюзье есть общее с Люфтваффе, выраженную в 73-м году, почти через двадцать лет стал высказывать принц Чарльз, критикуя современных архитекторов. Он так и выразился: это хуже Люфтваффе. Они были замечательные люди — Корбюзье, Гропиус и другие, но наваляли много. Особенно все это заметно, когда приезжаешь в Роттердам из Амстердама или Лейдена»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Над восточной рекой
Боясь расплескать, проношу головную боль
в сером свете зимнего полдня вдоль
оловянной реки, уносящей грязь к океану,
разделившему нас с тем размахом, который глаз
убеждает в мелочных свойствах масс.
Как заметил гном великану...
1974
«Это меня Мичиганский университет на один семестр отпустил в Нью-Йорк, в Квинс-колледж. Я снимал квартиру на Upper East Side, на углу 89-й или 90-й улицы и Йорк авеню. Как раз над Ист Ривер, поэтому — «Над Восточной рекой». Почему так мало стихов о Нью-Йорке? Я думаю, он так или иначе упоминается где-то еще, обиняками. То место, в котором живешь, принимаешь за само собой разумеющееся и поэтому особенно не описываешь. А в остальные места совершаешь вроде паломничества. Нью-Йорк я ощущаю своим городом — настолько, что мне не приходит в голову что-то писать о нем. И переселяться отсюда в голову не приходит, разве что обстоятельства могут вынудить. На сегодняшний день это для меня абсолютно естественная среда. Перефразируя Александра Сергеевича, Нью-Йорк — это мой огород. Выходишь на улицу в туфлях и в халате»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Темза в Челси
Ноябрь. Светило, поднявшееся натощак,
замирает на банке соды в стекле аптеки.
Ветер находит преграду во всех вещах:
в трубах, в деревьях, в движущемся человеке...
1974
«Описание Лондона, более или менее подробное. Это стихотворение для меня достаточно важное; то есть ничего важного, разумеется, нет, но именно с него начинается отход от стандартной, что называется, железной метрики. Здесь я начинаю немножко разваливать размер. Это, как ни странно, продиктовано не английской поэтической традицией, но французской. Я помню, что принялся читать антологию французской поэзии, и мне показалось, что можно повернуть дикцию больше к силлабике, усилить силлабический элемент. Так случилось, что это были стихи про Лондон»
Из фотоальбома Марианны Волковой
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лес скучает по пылкой речи...
Мюнхен 1975
«Точно могу сказать — 73-й год. Поездка в Германию, в Мюнхен, потому что еще когда жил в отечестве, меня в мое отсутствие выбрали в Баварскую академию des Schoene Kunst [изящных искусств — нем.]. Членом Баварской академии был в свое время Шикльгрубер [настоящая фамилия Адольфа Гитлера]. Вообще у меня отношение к Германии довольно однозначное, окрашенное войной в сильной степени. Но вот я там оказался, и имел место роман с девицей, которую я знал еще с Вены. Все это примерно и описано — в частности, венский стул»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Колыбельная Трескового Мыса
Восточный конец Империи погружается в ночь. Цикады
умолкают в траве газонов. Классические цитаты
на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно
чернеет, словно бутылка, забытая на столе.
Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,
звякают клавиши Рэя Чарльза…
1975
«Кейп-Код здесь, в общем, случайно. Стихотворение написано к 200-летию Соединенных Штатов. Мне захотелось отметить это замечательное событие, приятно было это делать. <…> А посвящение А. Б. — это Андрюшке [Андрей Басманов (р. 1967) — сын И. Б. и Марианны Басмановой, <…> Стихотворение я начал писать на Кейп-Коде, а закончил здесь, на Мортон-стрит [улица в Нью-Йорке, где Бродский жил с 1975 по 1993 г.], этажом выше, в квартире своей нынешней соседки. В Провинстауне, на Кейп-Коде, я несколько недель околачивался… Больше всего хлопот в этом стихотворении мне доставила светящаяся реклама кока-колы. Я хотел передать определенную ассоциацию — с огненными знаками, которые появились на стене во время пира Валтасара и предрекли конец его царства: «Мене, мене, текел, упарсин»… Прямого соответствия рекламному символу кока-колы по-русски нет. Я решил употребить архаично звучащее слово — «письмена», которое может означать и клинопись, и иероглифы, и вообще какие-то непонятные знаки, да? Мне кажется, образ от этого выиграл и ассоциация с древним пророчеством усилилась»
День рождения Барышникова у Штернов. 30 января 1993г Фото В Штерна
Мексиканский дивертисмент
Гуернавака
В саду, где м., французский протеже,
Имел красавицу густой индейской крови,
Сидит певец, прибывший издаля.
Сад густ, как тесно набранное "ж".
Летает дрозд, как тесно сросшиеся брови.
Вечерний воздух звонче хрусталя...
Единственно, что, по-моему, стоит сказать об этих стихах, — это то, что темой была Мексика, не конкретно Мексика, а, как я полагаю, состояние духа, помещенного на менее благоприятный для него фон. Или я думаю, что это была тема. Я пытался использовать традиционные испанские метры. Первая часть, о Максимилиане, начинается как мадригал. Вторая, «1867» — где о Хуаресе, — сделана в размере чокло, то есть аргентинского танго.
1867.
В ночном саду под гроздью зреющего манго
максимильян танцует то, что станет танго.
Тень возвращается подобьем бумеранга,
температура, как под мышкой, тридцать шесть...
«Мерида», третья часть, написана размером, который в пятнадцатом веке использовал величайший испанский поэт, я думаю, всех времен — Хорхе Манрике. Это имитация его элегии на смерть отца.
Мерида
Коричневый город. Веер
Пальмы и черепица
Старых построек.
С кафе начиная, вечер
Входит в него. Садится
За пустующий столик...
И «Романсеро» — традиционная испанская вещь, эти тетраметры.
Мексиканский романсеро
Кактус, пальма, агава.
Солнце встает с востока,
Улыбаясь лукаво,
А приглянись -- жестоко...
Есть приближение к современным стихам в главе «К Евгению».
К Евгению
Я был в Мексике, взбирался на пирамиды.
Безупречные геометрические громады
рассыпаны там и сям на Тегуантепекском перешейке.
Хочется верить, что их воздвигли космические пришельцы,
ибо обычно такие вещи делаются рабами.
И перешеек усеян каменными грибами...
И классический пятистопный ямб — нормальная, обычная вещь, приводящая домой, — в заключительной энциклопедической части «Заметка для энциклопедии».
Заметка для энциклопедии
Прекрасная и нищая страна.
На Западе и на Востоке -- пляжи
двух океанов. Посредине -- горы,
леса, известняковые равнины
и хижины крестьян. На Юге -- джунгли
с руинами великих пирамид.
На Севере -- плантации, ковбои,
переходящие невольно в США.
Что позволяет перейти к торговле...
1975
В конце концов, это называется дивертисмент. Он должен иметь дело с манерами, со стилями, которые там используются. Если можно так выразиться, это дань культуре, о которой идет речь.
Из фотоальбома Марианны Волковой
Декабрь во Флоренции
Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но
ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,
населенье гуляет над обмелевшим Арно,
напоминая новых четвероногих. Двери
хлопают, на мостовую выходят звери.
Что-то вправду от леса имеется в атмосфере
этого города. Это -- красивый город,
где в известном возрасте просто отводишь взор от
человека и поднимаешь ворот...
1976
«Стихотворение — дантовское в определенном смысле. То есть употребляются, так сказать, тотальные терцины. И рифмы — довольно замечательные. Я помню, когда написал, был в полном восторге от себя, от своих рифм. Не помню, в связи с чем я оказался во Флоренции. Было, действительно, холодно, сыро. Я там ходил, на что-то смотрел. Когда пишешь стихи о каком-нибудь месте, пишешь так, как будто там живешь — не знаю, ставил ли я такую задачу сознательно. Но в таком случае, если стихотворение написано, даже уехав из этого места, ты в нем продолжаешь жить. Ты это место не то что одомашниваешь, а становишься им. Мне всегда хотелось писать таким образом, будто я не изумленный путешественник, а путешественник, который волочит свои ноги сквозь. Это отвечает тому, что происходит на деле. Сначала ты бежишь в галерею Уфицци, туда-сюда, смотришь на их мэрию — на Синьорию, входишь в Casa di Dante, но главное, что происходит — ты тащишь свои кости вдоль Арно. И даже на автобус не очень-то можешь сесть, потому что не уверен, куда он тебя отвезет. И как-то такси брать неохота, потому что не такие уж большие концы. Вообще, не знаешь, что произойдет дальше, и тебе холодно»
Из фотоальбома Марианны Волковой
И при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой...
1976
«В какой-то мере он (образ мышы) относится к фонетике русского слова "грядущее", которое фонетически похоже на слово "мыши". Поэтому я раскручиваю его в идею, что грядущее, то есть само слово, грызет — или как бы то ни было, погружает зубы — в сыр памяти»
Иосиф Бродский среди студентов кафедры русских исседований Килского университета. Март 1978г
Сан-Пьетро
Третью неделю туман не слезает с белой
колокольни коричневого, захолустного городка,
затерявшегося в глухонемом углу
Северной Адриатики. Электричество
продолжает в полдень гореть в таверне.
Плитняк мостовой отливает желтой
жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили
пропадают из виду, не заводя мотора.
И вывеску не дочитать до конца. Уже
не терракота и охра впитывают в себя
сырость, но сырость впитывает охру и терракоту...
1977
«…Помню, что показывал стихотворение Томасу [Венцлова] в Париже. Вероятно, 79-й или 80-й. Сан-Пьетро — не самая фешенебельная часть Венеции, а наоборот. От Arsenale к острову Сан-Микеле, там район, куда нога туриста особенно не ныряет: всякие верфи. Но первые строчки — вид из окна гостиницы "Londra", где Чайковский написал, по-моему, свою Вторую симфонию, там даже мемориальная доска висит. И как-то я вышел из гостиницы и пошел не туда, куда обычно ходишь, то есть не к Сан-Марко. И это куда более замечательно. Видишь настоящую зимнюю жизнь в сильном тумане. Мне ужасно приятно было это описывать. Да, конечно, "в глухонемом углу Северной Адриатики" — это парафраз Умберто Саба "в углу Адриатики дикой", все правильно. Здесь вообще есть довольно много интересного. Стихотворение написано верлибром, а когда пишешь верлибром, должен быть какой-то организующий принцип. Тут — двойчатки по концам строф: либо буквальные, либо психологические. Вот: "не терракота и охра впитывает в себя сырость, но сырость впитывает охру и терракоту". Или: "в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу". Или двойчатка в виде рифмы: "чугунная кобыла Виктора-Эммануила". Это знаю я, но больше никто не знает. И такого там много внутри»
Иосиф Бродский в Мичиганском университете в 1980 году.
Стихи о зимней кампании 1980-го года
Скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени,
от стремленья согреться в мускулатуре
торса, в сложных переплетеньях шеи.
Камни лежат, как второе войско.
Тень вжимается в суглинок поневоле.
Небо -- как осыпающаяся известка.
Самолет растворяется в нем наподобье моли.
И пружиной из вспоротого матраса
поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
в грунт, покрывается твердой пленкой...
1980
«Год назад по телевидению показали кадры, снятые в Афганистане. По пустынной равнине ползут русские танки — и все. Но я потом больше суток подряд просто на стены лез. И не в том дело, что мне стыдно за Россию. Это я уже дважды проходил: в пятьдесят шестом году, во время венгерских событий, и в шестьдесят восьмом — после Чехословакии. Тогда к стыду примешивался страх, страх если не за себя, то за друзей. Я по опыту знал, что всякое обострение международного положения неминуемо влечет за собой закручивание гаек внутри страны. Но в Афганистане меня добило другое. Я воспринял эти танки как орудие насилия над природной стихией. Земли, по которой они шли, даже плуг никогда не касался, не то что танк. Какой-то экзистенциальный кошмар. Он до сих пор у меня перед глазами. И я задумался о солдатах, которые там воюют, — они моложе меня лет на двадцать и теоретически могли бы быть моими сыновьями…»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Прилив
В северной части мира я отыскал приют,
в ветреной части, где птицы, слетев со скал,
отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют
с криком поверхность рябых зеркал...
1981
«Местечко Анструтер, на северо-востоке Шотландии, возле Сент-Эндрюса, на заливчике. Я там оказался в 81-м году, если не ошибаюсь. Перед этим я прожил полгода в Американской академии в Риме, в июне срок кончился, и надо было удирать, потому что становилось чудовищно жарко. В Шотландии у меня были знакомые, а у их дядюшки ферма недалеко от этого самого Анструтера. Там я и прожил месяц в полном одиночестве, о чем и идет речь. И то, что "в северной части мира я отыскал приют" — это без иносказаний, буквально»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Римские элегии
Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
Под потолком -- пыльный хрустальный остров.
Жалюзи в час заката подобны рыбе,
перепутавшей чешую и остов…
1981
«Наиболее подлинное, что написано Гете — это "Римские элегии". Он молодым приезжает из своей монструозной ситуации в Италию и шастает по Италии, у него возникает роман с какой-то, видимо, просто путаной. Но вот тут-то он и пишет свои самые подлинные стихи. Пишет гекзаметром и рассказывает о том, как выстукивает ритм на ее позвоночнике, ведет счет слогов. Валяется с ней и сочиняет стишки — и это замечательно <…> Я решил, в 80-м году, кажется, что напишу цикл стихотворений о Риме, но не знал, как назвать. И подумал: назову «Римские элегии». Если это вызов, пусть будет вызов, но только я не знаю, кому. Это правда Рим и это правда элегии. ..»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Венецианские строфы
Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая
машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая
вразнобой тишину...
1982
«У меня была такая идея написать вид города в разное время дня. Как у Лоррена в Эрмитаже, и Пуссен этим тоже занимался: пейзаж в разное время дня или в разное время года. Ну да, и Моне с Руанским собором, но это было потом. Я прежде всего имел в виду Лоррена, потому что Венеция — это лорреновский фантастический город у водички. Я решил сделать описание Венеции утром и Венеции вечером, ночью…»
Из фотоальбома Марианны Волковой
В окрестностях Александрии
Каменный шприц впрыскивает героин
в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.
Шпион, ворошащий в помойке мусор,
извлекает смятый чертеж руин…
1982
«Александрия — это Вирджиния. Я действительно не случайно вынес в заголовок Александрию — там это все обыгрывается, в тексте. Клеопатра покончила самоубийством, как известно, в Александрии, поднеся к груди змею. И там в конце описывается, как подкрадывается поезд "к единственному соску столицы", что есть Капитолий.
А. Каплан, И. Бродский, А Рабинович, С Довлатов 1986
На виа Джулиа
Колокола до сих пор звонят в том городе, Теодора,
будто ты не растаяла в воздухе пропеллерною снежинкой
и возникаешь в сумерках, как свет в конце коридора,
двигаясь в сторону площади с мраморной пиш. машинкой,
и мы встаем из-за столиков!..
1987
«Одна из самых красивых улиц в мире. Идет, грубо говоря, вдоль Тибра, за Палаццо Фарнезе. Но речь не столько об улице, сколько об одной девице, которая работала тогда, в 85-м, кажется, году, на Юнайтед Пресс Интернейшнл, или что-то в этом роде — Теодора. Американка с византийским именем. Если уж человек не еврей, то зачем же сразу так? Очень была хороша собой, и мне казалась отчасти похожей на М. Б. Как-то я ждал ее вечером, а она шла по Виа Джулиа, под арками, с которых свисает плющ, и ее было видно издалека, это было замечательное зрелище»
Иосиф Бродский и Геннадий Шмаков 1987
Открытка из Лиссабона
Монументы событиям, никогда не имевшим места:
Несостоявшимся кровопролитным войнам.
Фразам, проглоченным в миг ареста.
Помеси голого тела с хвойным
деревом, давшей Сан-Себастьяна…
1988
«»Я туда ездил на конференцию в 88-м году. Это опять-таки strictly authentic [строго соответствует действительности — англ.]. Дело в том, что Лиссабон — город с самой большой, быть может, плотностью городской скульптуры на квадратный метр. Стихотворение начинается с подлинной детали. Я помню, что шел по улице и вдруг увидел памятник неучастию Португалии в какой: то войне, то ли 14-го года, то ли в последней. Ну, и отсюда все началось. Но вообще Лиссабон — ужасно красивый город. Похож, по какому-то ощущению, на Красную Пресню, но есть места — чистый кинематограф. Ну, а рядом районы с диким уровнем преступности, где у вас что-то выдирают, срезают и так далее. Там даже как-то легче заблудиться и стать жертвой, потому что язык непохожий и трудоемкий, хотя все, как выясняется на шестой или седьмой день, говорят прилично по-английски…»
1993 Фото В. Штерна
Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне
"Яникулум" новое кодло болтает на прежней фене.
Тая в стакане, лед позволяет дважды
вступить в ту же самую воду, не утоляя жажды...
1989
«На самом верху холма Джаниколо кофейня, у ворот Сан Панкрацио. Лучшая панорама Рима с этого холма. Надо подняться из Трастевере по Виа Гарибальди, на автобусе или такси, наверх, там такой выплеск акведука, с мраморными украшениями, с вечно, денно и нощно, льющейся водой. Оттуда — лучшая панорама Рима. А еще выше — кафе: в гастрономическом отношении интереса не представляет, но я там бывал счастлив. Совершенно верно, "пчелы" — из герба Барберини на этой арке ворот Сан Панкрацио, а "всадник" — Гарибальди из соседнего парка. Там вообще много зашифровано и завуалировано, но это неважно. Адресат была специалисткой по римскому праву»
В кафе «Санкт-Петербург» у картины Окштейна после последнего чтения 9 апреля 1995 в Бостоне. Фото Н. Шлезингера
Облака
О, облака
Балтики летом!
Лучше вас в мире этом
я не видел пока.
Может, и в той
вы жизни клубитесь
-- конь или витязь,
реже -- святой...
1989
«Написано в Стокгольме. Летом там прохладно, экологическая ниша, нет чудовищной жары американской, от которой всегда сбегаешь. Я жил в маленькой квартирке, на четвертом или пятом этаже, в довольно страшненьком домике. Из окна ничего не было видно — только облака. Когда я ложился на кровать, которая занимала большую часть комнаты, то смотрел на облака. Это у меня вообще пунктик. Началось давно, еще в родном городе: я выходил из дома, и единственное, что меня очень интересовало — облачность. Ничто другое не интересовало — я правду говорю, не рисуюсь. Облака — это наиболее событийное зрелище. Из естественных, да и вообще, из любых. Самое большое шоу. Всегда колоссальное разнообразие. Если, конечно, не затянуто все плотно. Что, действительно, в наших местах бывало нередко»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Без коментариев
Новая Англия
Хотя не имеет смысла, деревья еще растут.
Их можно увидеть в окне, но лучше издалека.
И воздух почти скандал, ибо так раздут,
что нетрудно принять Боинг за мотылька...
1993
«Это год 90-91-й, описание осени. Вообще надо было бы давным-давно написать осеннюю эклогу, и какие-то части уже написаны, но времени не хватает сесть и заняться ею от начала до конца. Ужасно красивое там бабье лето... Интенсивность красок феноменальная, совершенно не отечественная… Краски таковы, что даже ночью они светятся, как лампочки. По крайней мере, таково мое ощущение, и я склонен думать, что оно вполне объективно. Но вообще это стишки по поводу абсурда существования, скорее всего»
Из фотоальбома Марианны Волковой
Корнелию Долабелле
Добрый вечер, проконсул или только-что-принял-душ.
Полотенце из мрамора чем обернулась слава.
После нас - ни законов, ни мелких луж.
Я и сам из камня и не имею права
жить. Масса общего через две тыщи лет...
1995
П. Вайль вспоминает, что за два дня до смерти, в телефонном разговоре Бродский сказал об этом стихотворении: «Последняя строчка довольно точно отражает то, что со мной происходит»
Соломон Волков «Диалоги с Иосифом Бродским» Москва Эксмо 2002
Иосиф Бродский Большая книга интервью Захаров Москва 2000
Людмила Штерн «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph» Москва Издательство Независимая газета. 2001
Пушкинский фонд Сочинения Иосифа Бродского Том II Санкт-Петербург MCMXCII
Он не окончил и 8 классов, сидел за «тунеядство», «лежал» в психиатрической клинике. Ему рукоплескал весь мир, а он не мог издать на родине ни одного из своих гениальных стихотворений.
Иосиф Бродский – поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии, пророк, которого не оценили в своем отечестве.
Лучшие цитаты:
- Слова пасуют перед действительностью.
- Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря.
- Мало того, что нужно жить, ежемесячно надо еще и платить за это.
- Рабство всегда порождает рабство.
- Свобода – это когда забываешь отчество у тирана.
- Зло разрушает душу, но начинает с тела.
- …прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет.
- Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить.
- Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять.
- Жить просто : надо только понимать, что есть люди, которые лучше тебя. Это очень облегчает жизнь.
- Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно.
- Помните, что рядом с вами всегда кто-то есть: ближний. Никто не просит вас любить его, но старайтесь не слишком его беспокоить и не делать ему больно; старайтесь наступать ему на ноги осторожно.
- Бог органичен. Да. А человек? А человек, должно быть, ограничен.
- Мы уходим , а красота остается. Ибо мы направляемся к будущему, а красота есть вечное настоящее.
Справка
Иосиф Бродский
Родился в 1940 году в Ленинграде в еврейской семье. Раннее детство пришлось на годы войны, блокады, послевоенной бедности.
В восьмом классе бросил школу и поступил учеником фрезеровщика на завод «Арсенал». Безуспешно пытался поступить в школу подводников. Работал прозектором в морге, анатомировал трупы, был истопником в котельной, матросом на маяке, рабочим в геологических экспедициях. В период экспедиций взялся за перо.
В 1964-м был арестован и приговорен к пяти годам ссылки за «тунеядство». В 1965-м благодаря заступничеству деятелей культуры был досрочно освобожден. Тогда же в Америке вышла его первая книга «Стихи и поэмы». За рубежом его издавали на русском, английском, польском и итальянском языках. В СССР ни одно издание не осмеливалось публиковать стихи опального поэта.
Работал переводчиком при Ленинградском отделении Союза писателей СССР, внештатным рецензентом в журнале «Аврора», перебивался случайными «халтурами» на киностудиях.
Летом 1972 года его выдворили из страны. Жил в Австрии, Англии, США. Работал на профессорской должности в Мичиганском, Колумбийском, Нью-Йоркском университетах. В 1980-м получил американское гражданство.
В 1987-м был удостоен Нобелевской премии по литературе. В 1992-м стал поэтом-лауреатом США. Обладатель полудюжины званий члена литературных академий и почетный доктор различных университетов.
В 1990 году женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993-м родилась дочь Анна.
Перенес 4 инфаркта. Родители поэта двенадцать раз подавали заявление с просьбой разрешить им повидать сына, но всякий раз получали отказ. Умерли, так и не увидев его. Бродский не смог приехать даже на их похороны.
В 1989-м был реабилитирован по процессу 1964 года. В 1992 году в России вышло 4-томное собрание сочинений.
Последние годы жизни провел в Нью-Йорке. Скончался в январе 1996-го. Согласно завещанию, похоронен в Венеции.
Подготовила Ирина Голубенко ,
